Алексей Болковский, главы из романа «Рубеж – Москва»
Сон Иосифа
Лютая зима в Туруханском крае Российской Империи, как обычно, вступила в свои права еще в октябре. Пришла она коварно, внезапно - еще несколько дней назад, бывало, и отпускало еще, и мокрый снег валил, а в этот день после обеда все разом переменилось. Резко приморозило, и воздух вдруг стал обжигающе холодным. А потом грянул снежный буран - неукротимый, неистовый. Такие мало где, кроме гиблых мест Восточной Сибири, случаются... Грозной бурей этой, словно жалкий сор, разметывался занесенный снегом хворост и в дугу сгибались чахлые северные деревца. Было в этом буране что-то зловещее, необычное, и даже здешние, привыкшие к таким ветрам жители вполне могли бы усмотреть в нем намек на грядущие потрясения невесть какого размаха... По льду уже прочно вставшей широкой реки, среди безлюдья, брел сквозь сумрак, навстречу завывавшим стихиям замотанный в тряпье невысокий мужчина-кавказец лет сорока, в потрепанной ушанке на голове, в рваном овчинном тулупе и в сбитых оленьих унтах местного, тунгусского пошива. В его заурядной внешности не было совершенно ничего выделяющегося, разве что желтовато-белесые, словно тигровые, глаза, в упрямом огне которых зарождалась еще нераскрывшаяся, не проявившая себя полностью сила, с которой можно много было сделать доброго или злого, это уж смотря куда ее, эту силу, повернешь...
Левая рука кавказца была скрючена у живота, а правой, прикрытой грубой дерюжной рукавицей, он из последних сил волочил за собой санки с несколькими смерзшимися в комок рыбинами - небогатым, но жизненно важным для него уловом. С каждым новым шагом, с каждой минутой он все яснее понимал, что погибель близка, что до избы, до тепла не дойти, не успеть. Но не было печати страха на его лице, искаженном горделивой усмешкой мнимой уверенности, что за порогом смерти нет ничего. «Помру - не жалко... Пусть так - цис рисхва, черт побери!.. Порадуются черви могильные...»
Новый бешеный порыв ветра ударил в лицо колючим крошевом и повалил на колени. Человек упал, потом медленно поднялся и сделал еще несколько упрямых, тяжелых шагов по уже прикрытому вязкими сугробами руслу. Выбираться на берег, в заваленное буреломом притундровое криволесье, смысла совершенно не было - пурга там бушевала лишь совсем немного слабее, а пробираться по берегу еще тяжелее, совсем тяжко. Кавказец вновь и вновь падал и поднимался, но с каждым разом все медленнее. Наконец, сжатая рукавица разжалась, и повод с санками выскользнул из нее. Сани с рыбой остались за спиной, в серой мгле... Мужчина рухнул лицом в сугроб и какое-то время лежал неподвижно. Покой начал властно захватывать его тело, и в душе зазвучали старинные песнопения, а перед глазами поплыли далекие, самые истинные картины из былого. Распахнутые вширь и ввысь горные долины, журчание скатывающихся к бирюзово - чистой широкой воде маленьких ручейков, полная цветущих самшитов и гранатов заветная роща детства, сладкий щебет птиц в напитанных солнцем древесных кронах, добрые, спокойные буйволы в желтой и теплой грязи, маленький старый православный храм на холме, где престарелый священник на каждой исповеди и проповеди искренне, всей душой и всем сердцем стремился помочь страждущим, а среди них и растерянному, раздираемому противоречиями, страдающему от нищеты и унижения упрямому и гордому мальчику. «Отец Георгий, скажи мне, где справедливость, куда идти?..» «..Не сомневайся, Иосиф, только верь, и Он приведет тебя к правильному завершению пути. Пути у каждого свои, а завершение должно быть одинаковым - душа должна Бога достичь...»
«А, может, нет души, и Его, чье имя нельзя произносить всуе, тоже нет? Нет Бога?» - угасающей волей воспротивился он этому старому видению. Перед глазами мелькнули и другие картины из былого. Карета жирного торговца, которой был сбит шедший по обочине шестилетний мальчик в лохмотьях. Раздавленная повозкой праздного негодяя, гниющая от тяжелого увечья рука этого мальчика, тихие стоны и бессильный плач склонившейся над маленьким страдальцем матери, растерянно смачивавшей его язвы жалкой, пропитанной вином тряпицей. «Совсем нет денег у нас, не на что купить лекарства, сынок!»
«Где Он был, когда моя мать служила толстожопым начальникам, мыла их усадьбы, стирала горы белья, терпела издевательства, откладывала копейки для сына? А сын ее шел на учебу голодным, в рваной куртке, в заплатанных брюках... Сколько таких мальчиков ходило по земле, сколько ходит теперь? Да, конечно, я знаю, пусть это плата за грехи предков, но почему она длилась и длится так долго, годами и десятками лет? Если люди были созданы для счастья, почему же так долго их мучают сатана и его слуги, зачем эти мучения? Когда-то я поверил, что есть люди - те, кто сражается за простой народ, за его свободу, за хлеб и справедливость для каждого! Но потом увидел, что многие из них еще хуже, чем обычные богатеи. Эти лживые борцы за русскую революцию годами и десятилетиями развлекаются на заграничных курортах за счет своих хозяев и вместе с ними хотят ограбить всю землю. И все они, и хозяева, и слуги, все до единого, до последнего чистоплюя в пенсне - ненавидят мою Родину, ненавидят все святое, насмехаются над теми, кто чист сердцем! Что им заботы и беды народов, когда им нужна лишь власть над миром - одна только власть, чтобы до конца закабалить этот пахнущий падалью, умирающий мир! А раз так - кому же тогда верить, во что верить? Зачем жить на этой суетной земле, где все заполоняют зло, несправедливость, обман, бессмысленные страдания?..»
Лет десять назад, когда еще была жива жена, пока не выжгло душу одиночеством и тоской, он еще пытался как-то убеждать себя в том, что ответ на эти вопросы есть, потому что на свете есть любовь. Но потом вера эта перегорела, и потому теперь равнодушная пустота, нахлынувшая взамен радостных и невеселых образов прошлого, постепенно заполоняла внутренний взор одинокого бунтаря. Черная смерть леденила сердце, захватывала волю, разламывала душу и не оставляла надежды спастись...
И вдруг грянул особенный вал ураганной снежной бури. Он был так силен, что мгновенно разметал сугробы вокруг и швырнул человека, словно котенка, приподняв его и ударив оземь. В реве ветра то ли показалось, то ли въявь послышался властный голос: «Вставай, Иосиф! Иди ко мне! Иди!»
Человек очнулся, стер рукавицей иней с усов и ресниц, и потрясенно, не веря глазам своим, взглянул перед собой. Недалеко, всего лишь в десятках двух шагов, на небольшом прибрежном возвышении, где черные, коренастые лиственницы расступались полукольцом, в сумраке отчетливо виднелась заснеженная изба. Над ее крышей метались клубы дыма - значит, там был кто-то...
Собрав последние крупицы сил, человек добежал, дополз к избе и, нащупав обитую оленьей шкурой дверь, толкнул ее. Дверь поддалась. С клубами снежного, морозного пара мужчина ввалился в теплое нутро чужого дома и упал у порога.
Внутри бревенчатой хижины с крохотным оконцем было удивительно просторно и светло. Горели лампада и свеча у икон Спасителя и Богородицы в красном углу, ярко светило пламя из очага, вырывая из тьмы небольшой стол, лавки и скудную утварь. Хозяин - седой до белизны старик, спокойно подошел и подпер доской входную дверь. Шум неистовой снежной бури тотчас же совершенно утих, как будто ее и не было вовсе.
- Разреши обогреться, отец... - приподнимаясь и приходя в себя, с хриплым акцентом произнес грузин. Содрогаясь всем до костей промерзшим телом, он сделал шаг от порога и, не удержавшись, спросил. - Кто ты? Как будто видел я где-то тебя...
- Здравствуй, добрый человек, проходи, садись за стол... - в лице старика и впрямь было что-то знакомое с детства. Старец отвечал приветливо, но суховато, сдержанно. И не приближался к непрошенному гостю, словно между ними пролегала незримая черта. - Наверное где-то видел, раз говоришь... Придет время - вспомнишь, где...
- Почему вспомню? - застигнутый непогодой путник забыл о ноющих от невыносимой боли руках и ступнях. Озадаченный непонятной репликой седого старца, он заинтересованно и пристально посмотрел на него. - Когда вспомню?
- С немцами война будет, вот и настанет это самое время...- охотно пояснил старик. Казалось, он совсем не ощущал на себе свинцовой тяжести необыкновенного взгляда своего гостя. Не торопясь, он снял с печи бурлящий котелок и поставил на стол кружку и глиняную подставку с подсушенными кусками хлеба. - А пока отдохни, мил человек, чайку с сухариками испей...
- Спасибо... Спасибо... - Гость глотнул было кипятка, и тут же, чуть не поперхнувшись, удивленно переспросил. - Но ведь война с немцами идет уже?
- Это, мил человек, не война еще, а цветочки... Ягодки потом будут, годов через десятка два - три, - с великой скорбью в голосе, тихо, но внушительно ответил старик. - Как во времена ветхозаветные, ныне тучным годам предел положен, и для вразумления, за грехи людские, длинная череда суровых лет наступает. Настанет час, и много хуже Батыевой орда с Запада нагрянет, Русь добивать. Да и не только на Русь враги придут, а по всему миру огненным колесом прокатятся! Все будет в огне - и земля, и вода, и небо, пол-России дотла сгорит! Великие страдания, тяжкие муки испытает народ русский, у края погибели стоять будет... Но молитвой Царя - мученика спасется! И тогда многое из старины своей святой, забытой и поруганной, вспомнят русские люди. И многие из них обратят взоры к Небу, и за что им это наказание - поймут и покаются! И ты уразумеешь и покаешься, раб Божий Иосиф! Не ты ли обличил их и себя самого, написав когда-то «...не хотим небесной правды, слаще нам земная ложь...»?
Гость изумленно молчал, не отрывая глаз от старца. Он даже не спросил, откуда тот знает его имя и слова из позабытого даже им самим его юношеского стихотворения, написанного на грузинском языке и лишь однажды публиковавшегося четверть века назад. Не зная, о чем еще спросить, он выдавил:
- Ты спас меня от гибели, да... Но как мне благодарить тебя? Здесь я в ссылке живу, денег и чинов у меня нет, и что впереди - не знаю...
- Как меня благодарить - тебе совесть твоя скажет. Проснется она в тяжелый час и скажет... Если Бога совсем не оставишь, то и Он тебя не оставит! В суете греховной забываем мы про Него, а Он про нас не забывает и не забудет вовеки... Ободрись, раньше времени не хорони ни себя, ни других! Ты для дела великого избран - от иноземных губителей державу Российскую очистить, от большой беды ее удержать, от гибели преждевременной спасти... Ничто не вечно под небесами, все мы смертны здесь, и ты однажды умрешь. Лукавые и льстивые люди много памятников тебе при жизни поставят, а потом убьют и памятники эти все в одночасье снесут, и даже имя твое из памяти народной вознамерятся навсегда вытравить. Но в память о тебе навсегда останется сама страна твоя, которую ты из страшного пожара грядущих лет на плечах своих вынесешь и, как сможешь, укрепишь. Страну эту никому не уничтожить! Неисчислимые и ужасные беды будут терзать всю землю от края до края, и многие царства без следа исчезнут с лица ее. Но Святая Русь, благодаря трудам твоим, навеки останется сама собой, и достойно встретит День Судный. Господь помилует Россию и путем великих страданий к великой славе в последние дни приведет!
- Какое дело, какая память?.. Какие памятники? Кто я такой, кого спасу, если и себя самого спасти не могу? - горько усмехнулся кавказец. Он возражал по инерции, но в его желтых глазах уже загоралась искра понимания. - О чем ты говоришь, отец, с луны ты свалился, что ли? Да кто в самом деле нищего бродягу слушать будет, э? Или разве не знаешь, что везде и всюду слушают тех, у кого есть или за кем стоят власть и деньги! Только неумные люди могут уповать на революции, которые будут неизвестно где и когда... А в милости Того, чье имя не нельзя произносить всуе, я давно, уж прости меня, отче, но разуверился... Видишь ли, веришь ли, но здесь, на краю света, у меня было довольно времени подумать и понять, что и потом, после революций, в России, да и в любом другом месте, таких как я наверх никто не пустит! Получается, почти сорок лет жизни впустую прошли - словно в яму провалился, а выхода из нее не видно! Устал я, отец...
- Зачем уподобляешься врагам своим и судишь по законам суеты людской? - тихо произнес старец. - Очнись, оторви мысли свои от грешной земли, вспомни, что для Бога нет невозможного. Он и простого пастуха мог великим царем сделать, и сыну сапожника, если надо, силу могучую дать и выше многих князей мира сего поставить! Когда-то говорили уже тебе об этом, но ты еще не готов был понять. Сегодня пора, ибо потом поздно будет!..
Перед глазами у потрясенного услышанным гостя все расплылось. Не помня себя от усталости, он рухнул на лавку и, сжимая в руке шапку и не снимая тулупа, провалился в сон. Забытье это длилось будто всего лишь одно мгновение, а когда он открыл глаза, то очнулся на белом снегу. Стоял уже полдень, ослепительное солнце озаряло чистое небо и заснеженную равнину, все выше выглядывая с края горизонта. И тишина - ни облачка, ни ветерка, да и мороз был не чета вчерашнему, а лишь легонько пощипывал. Шапка рядом лежала, но непокрытую голову холодом не застудило. Приподнявшись, Иосиф оглянулся по сторонам. Место было то же самое, на берегу, у реки. Так же полукольцом стояли запорошенные вьюгой лиственницы, а в нескольких десятках шагов позади виднелись торчавшие из сугроба брошенные сани с рыбой. Но никакой избы здесь не было...
- Кто это был? Не могу вспомнить, где же все-таки я видел его и когда? О чем предупредил он меня? Что со мной, что с нами со всеми будет? - растерянно озираясь, шептал ссыльный революционер, понимая, что произошедшее с ним минувшей страшной ночью могло быть только чудом, а загадочные пророчества во сне или наяву приоткрывали занавес над грядущей страшной истиной бытия. - А может быть, Тот, чье имя нельзя произносить всуе... Может быть, Он все-таки есть! И что тогда, что? Война - война... Какая война?
